Лев Филатов: Он не мог смотреть в глаза побежденных…О великом вратаре рассказывает великий журналист, рукопись которого передала в редакцию вдова Льва Ивановича Филатова
ЗАВТРА 75 ЛЕТ ЛЬВУ ЯШИНУ
НЕРВЫ В ПОРЯДОК ЯШИН ПРИВОДИЛ НА РЫБАЛКЕ
Познакомились мы, думаю, в 1958 году, на шведском чемпионате мира. Я был включен в состав делегации, проживал и столовался вместе с командой. Когда мы вначале находились в загородном пансионате Хиндосе, пригороде Гетеборга, Лева хаживал на озеро рыбачить, всегда один, руководством было признано, что это ему необходимо, чтобы приводить нервы в порядок в перерыве между матчами.
Хотя я числил себя удильщиком, но понимал, что набиваться в соучастники не следует. А когда Лева возвращался, тут мы с ним не раз обсуждали снасти, наживку, клев и улов. Он так увлекался, глаза горели, привирал, разумеется, но и легко сознавался. А час спустя, если встречались снова, брови сдвинуты, взгляда не поймаешь, неизвестно, видит ли он тебя с высоты своего роста. Это означало, что успел хватануть спертого предгрозового воздуха делегации, что кто-то его уже «озадачивал» и «настраивал». В курортном обрамлении мы ощущали себя узниками, преступными считались и смех, и громкие шаги, и анекдот, и отлучка без уведомления, и беседа с журналистом («о чем он тебя расспрашивал?»), культивировалась «рабочая» обстановка, благо надзирателей, лиц, неизвестно чем занятых, было достаточно. И давила на сборную память о недавнем «деле Стрельцова, Огонькова и Татушина». Царило какое-то общее состояние вины.
В тот раз я впервые выехал за границу и как бывший солдат был готов принять эту полувоенность. Протест в душе проснулся попозже, когда насмотрелся и наслушался, попутешествовав с разными командами. С Яшиным мы не раз обращались к этой теме. Оскорбительный, глупый надзор, недреманое око заставляли страдать его нежное, легко ранимое самолюбие.
Мы не ходили друг к другу в гости, не выпили на двоих ни одной бутылки, не было у нас общих дел, встречи были непродолжительными. И все же, несмотря на несходство в образовании, в интересах, в круге знакомств, в роде занятий, о чем бы ни заходила речь, мы легко понимали друг друга, что-то общее с ним я чувствовал постоянно, мне с ним было просто, приноравливаться не было нужды.
ИЗ НЕГО ДЕЛАЛИ ЛУБОЧНОГО МОЛОДЦА
Существовало одно обстоятельство, которое чуть саднило, но и сближало. Вышла книга воспоминаний Яшина. В Управлении футбола на Лужнецкой я нечаянно застал его за надписыванием книг на память. И тут он произнес с каким-то даже вызовом, чего между нами не водилось: «А вам от меня книги не полагается!» Такое заявление могло обидеть, а я его принял как должное, в ответ буркнул: «Понимаю».
Задолго до этого, когда Яшин еще играл свои последние матчи, он остановил меня в каком-то коридоре и без обиняков выпалил: «Давайте с вами напишем книгу, за мной гоняются, даже одну даму, литераторшу, подослали». И развел свои нескончаемые руки, изображая безвыходное положение. Я спросил то, что всегда спрашиваю в таких случаях: «А почему со мной?» Ответ был прямой: «Так вы хоть пишете хорошо». Подразумевалось или бесхитростно вышло, что «в моем деле все равно никто не разбирается, так пусть книга будет по крайней мере грамотной». Правда, чуткий и деликатный Лева кинулся объяснять, что я его не так понял. Мы с ним по-доброму посмеялись, я сказал, что подумаю.
Не помню, чем я объяснил свой отказ. Правдой было и то, что редакторство в «Футболе – Хоккее» отнимает уйму времени, и то, что у меня нет опыта работы литзаписчика, и то, что как раз сейчас я взялся за собственную книгу. И все-таки не эти уважительные причины заставили меня уклониться.
Представив себе монолог Яшина о прожитом и пережитом (а уже прочно сложился стандарт автобиографий, изложенных соавтором), я не увидел возможности сопроводить монолог своим представлением о Яшине, а без этого задача для меня выглядела механической, а потому и неинтересной. Если бы издательство предложило мне самому написать книгу о Яшине, я бы, скорее всего, рискнул, хотя это и неизмеримо сложнее, чем литзапись. Мне трудно было это объяснить Леве, не дай бог, он сам либо кто-то из его окружения заподозрил бы, что я намерен возвыситься на яшинской славе. Словом, мы разминулись на литературной тропе. Но кошка не пробежала, наше приятельство не затруднилось. Но когда Лева со значением не стал дарить книгу, я понял, что он не забыл о моем отказе. Я же его книгу умышленно не приобрел, у меня ее нет в библиотеке, не хотел, чтобы она служила напоминанием.
Этот случай не заслуживал бы упоминания, но для меня в нем немалый смысл.
Яшин – одна из героических личностей футбола, и даже не динамовского, не московского, не советского, а всемирного. В превознесении едины и вся пресса, и все его соратники во главе с Пеле, Эйсебио, Чарльтоном, Беккенбауэром (кстати, все названные суперзвезды Яшину забивали). Его благословил на моих глазах на великое княжение испанец Замора, в тридцатых годах слывший непревзойденным вратарем.
На протяжении многих лет все, что появлялось похвальное, возвышенное, пусть и с перехлестом, о Льве Яшине, признавалось верным и тут же печаталось. Репортеры старались друг перед другом. У нас и на Западе. И чем больше старания, чем изощреннее эпитеты и прозвища, тем дальше Яшин отодвигался от себя самого поближе к лубочному молодцу.
ПЕРВЫЙ БЛИН У ЯШИНА ВЫШЕЛ КОМОМ
2 июля 1950 года произошел тот матч. «Динамо» – «Спартак». Динамовский стадион набит битком. Я никакой не спортивный репортер, а значит, абсолютно вольный в своих реакциях, да и вдвойне вольный, поскольку меня незадолго до этого уволили из «Комсомольской правды» из-за отца, сидевшего в лагере, и я еще не решил, как жить дальше, был между небом и землей.
За «Спартак» я страдал открыто, напускать на себя респектабельную, швейцарскую нейтральность нужды не было. А страдать в тот день пришлось, мои продували ноль – один, и исполнением всех желаний было – сквитать. За четверть часа до конца что-то стряслось с Хомичем, и его заменили. В воротах возник долговязый парень, который, как мне показалось, не знал, куда себя деть, либо от неумения, либо от робости. И от одного его растерянного вида в душе затеплилась надежда, что матч «Спартак» спасет. Так и произошло, долговязый парень, фамилию которого я не расслышал (табло тогда еще не изобрели), принялся невпопад совершать странные движения и выпады и в конце концов наскочил на кого-то из своих, ворота распахнулись настежь, и спартаковский центрфорвард Паршин выкатился, кстати, и мяч заколотил. Вместе со всем спартаковским лагерем я облегченно торжествовал и вышел на Ленинградское шоссе в приятном расположении духа.
Но футбольные страсти не так просты, как кажется на первый взгляд. Долговязый этот парень стоял перед глазами, как и нелепость, им сотворенная. Тут во мне и шевельнулась жалость. Нетрудно было представить, каково сейчас этому новенькому. У знатоков из «Советского спорта» я выведал его фамилию и то, что он до этого нечто подобное отчебучил, играя за дублеров, поэтому, как говорили, из него вряд ли выйдет вратарь. Очко, приобретенное «Спартаком», успело забыться, эко дело, какая-то ничья, а явление долговязого на несколько минут полным трибунам, «всей Москве», завершившееся позором и, скорее всего, погубившее его карьеру, царапало, подталкивало к размышлениям о странностях и жестокостях судьбы, к чему я в те дни был особенно предрасположен по причинам, надеюсь, понятным.
Долговязый парень тот в самом деле исчез, как в воду канул. Услышал я, что подался он во вратари хоккейные в своем «Динамо» к тренеру Аркадию Чернышеву, который в свое время его для футбола приглядел, а теперь прикрыл в трудную пору. На хоккей я тогда хаживал, даже увлекался. Но уж очень хоккей условен со своим льдом, с громоздкой амуницией, с придуманными движениями, там нелегко различить, распознать человека. Немудрено, что динамовский вратарь Яшин оставил меня равнодушным: мешковатая, спрятанная фигура. Можно было лишь посочувствовать ему, вынужденному затаиться в опале, маскарадно изменив внешность, чтобы забыли провал в футболе.
А в «Динамо» футбольном все оставалось, как прежде: в воротах Хомич и Саная. Тут требуется, как в кино, титр – «Прошли три сезона».
И в 1953 году в воротах «Динамо» возник Лев Яшин. Как ни в чем не бывало, словно впервые, такой, каким мы знали его после этого 18 лет.
НА ТРЕНИРОВКАХ ОН ПАХАЛ, КАК ПОЛЕВОЙ ИГРОК
Одну из разгадок яшинской вратарской одаренности я вижу в его неординарной внешности, в особенностях его телосложения. По всем своим данным – росту, длине рук, широкому шагу — он словно бы дополнял, завершал собой ворота, если бы их рассматривать как скульптурную композицию. Есть прекрасные вратари, но из-за нехватки нескольких сантиметров роста под вечным сомнением оставались верхние уголки их ворот: дотянутся ли, когда нужно будет? Другие – плотно сбитые, мускулистые, крупноплечие, как-то они себя проявят в отчаянный момент, когда спасти может лишь не поддающийся учету ящеричный изгиб? Или уж очень высокие двухметровики, сложатся ли они пополам, упадут ли в мгновение ока поперек невидимому мячу? Яшин в воротах никаких сомнений не вызывал, воротам он был впору, от Бога вратарь. Это – по внешнему виду. А едва он приходил в движение, как становилось очевидным самое ценное – его расслабленность в плечах, в поясе, в кистях рук, в коленях, та расслабленность, которая одаряет вратаря ощущением свободы, легкости, власти над мячом и в плоскости ворот, и в штрафной площади. Яшин объяснял свою мобильность тем, что имел обыкновение выполнять всю тренировочную работу полевых игроков, хотя к этому его никто не принуждал. Наверное, это так. И все же, понаблюдав за ним не в деле, не в воротах, не в спортивной спецодежде, а где угодно – на лестнице, в машине, за оживленным разговором, смеющимся, танцующим, нельзя было не обратить внимание на то, как он раскован, волен, и походка у него была неуловимае, с наклонами, веселая, словно он постоянно готов к чему-то непредусмотренному.
Как случилось, что Яшин после невероятно долгого по футбольному летосчислению отсутствия сразу заиграл в полную силу, вероятно, останется тайной. Кроме него, никто этого знать не мог. Сам Яшин об этом времени отозвался скупо. Упомянул, что «полюбил хоккей», да о том, что в стареньком автобусе исколесил Подмосковье, разъезжая на матчи дублеров. Никому он тогда не был интересен, никаких интервью у него не брали. И все же не поверим в чудо, не сделался он вратарем высокого класса «в один прекрасный день». Дарование всегда было с ним. А самообладание и то, что ворота с их восемнадцатью квадратными метрами (приличная комната!) были им обжиты, – все это пришло к нему в изгнании как награда за то, что не пал духом, остался в «Динамо», не затаив ни на кого обиды, и не считал, из скольких часов должен складываться его рабочий день.
Когда позже мне приходилось видеть его, знаменитого мастера, во время занятий, я всякий раз удивлялся, откуда у него столько терпения и сил, чтобы обгонять молодых по прилежанию? Это была привычка, вошедшая в плоть и в кровь все в те же годы изгнания. Она, наверное, и вылепила из него великого вратаря. Шутка сказать, начать сызнова в 24 года, в возрасте, когда давно полагается слыть звездой. Впрочем, как знать, не исключено, что поздний выход на большую арену сберег энергию, свежесть чувств, благодаря чему он играл до сорока.
Увидев Яшина снова в игре, я даже, к некоторому своему удивлению, обнаружил, что память о давнем несчастном происшествии не изгладилась, не выветрилась. Я по-прежнему опасался, как бы с ним не стряслось чего-нибудь худого, какая-то тайная пожилка специально была посвящена Яшину, и если не тряслась, то вздрагивала время от времени. Тут ведь не имело значения, что он замечательно ловил мяч, в воротах сам черт ногу сломит, там неизвестно, откуда сваливается беда, и сколько ни смотри футбол, вечно ее ждешь. Таким сложилось мое к нему отношение и когда он стоял в воротах, и помимо футбола. Все сорок лет.
Самое последнее впечатление не стало исключением. Это когда «от имени и по поручению» союзного парламента приехал домой к Яшину блистающий самодовольством круглолицый товарищ Нишанов, чтобы одарить его звездой Героя Социалистического Труда. На эту процедуру, транслируемую по телевидению, было больно смотреть. Роль Яшина определилась лет на двадцать раньше, но власти расчувствовались и расщедрились, лишь узнав, что жить ему осталось всего ничего.
ОН БЫЛ КОМОК СОВЕСТИ
Есть употребительное выражение – комок нервов. Не стану утверждать, что оно применимо к Яшину, но то, что он – комок совести, для меня очевидно.
Однажды в компании мы смотрели кинопленку о старом-старом матче сборной. В свое время тот матч я смотрел с трибуны, и никакой особой памяти о себе он не оставил. И вдруг на крупном плане, при приближении камеры, так и резануло, что Яшин медлит с движением, можно сказать, зевает удар по воротам и мяч катится в сетку. Для меня это было полной неожиданностью, и я круто повернулся к сидящему поблизости Яшину: «Как же так?» А он, словно и не миновало двадцати с лишним лет, горестно развел руки и тут же прижал их к груди, желая сжаться, уменьшиться: «Было, было… И что тогда на меня нашло? Заморозило и все тут. Да много чего случалось, не без того. А переживания навсегда, я этот проклятый мяч так и не выкинул из головы».
Яшин никогда не плясал, не прыгал, когда его команда побеждала. Он все, что происходило, что задевало, старался пережить не на людях, а скрыто, в душе. Запомнились мне его слова: «Неудобно смотреть в глаза побежденных». Точно так же и в неудачу он привык оставаться наедине. Ни на кого не сваливал, никого не винил после гола, сожмется, втянет голову в плечи на какое-то мгновение – и опять за дело, и только можно догадываться, как потом, когда кончится игра, будет себя казнить. На «Маракане» поздней осенью 65-го перед началом матча со сборной Бразилии Яшин отозвал меня в бетонный закоулок и попросил сигарету. Он курил, а я его заслонял. Все знали, что он покуривает, и он не боялся нарваться на тренерское замечание, он не хотел, чтобы сигарету приняли за знак волнения перед игрой. А он догадывался, что его ожидает. В начале второго тайма богатырскими ударами ему забили Герсон и Пеле. От яростного наскока бразильцев спасения не было. Но, когда они угомонились, наши сквитали – 2:2.
После проводов и поминального матча звезд мирового футбола со сборной «Динамо» в 1971 году Яшин не исчез с глаз долой и не был выкинут из сердца вон. Его известность в народе, а не только среди болельщиков была повсеместной и поголовной, фамилию его знали, как взятую из букваря. Поставили его начальником родной команды вместе с тренером Константином Бесковым. А потом что-то не заладилось. Человека с таким именем полагалось трудоустраивать. Что и делалось как в «Динамо», так и в федерации. Но посты с мудреными названиями («зампред по…»), с письменными столами наводили на Яшина тоску, честный, он стеснялся своего вынужденного безделья.
А для начальственных верхов Яшин был одним из цветных стеклышек пропагандистских, из него пытались сотворить живую легенду, подобие Стаханова. Провели его через высшую партийную школу, после чего человек считается «своим», заставляли выступать в присутствии вождей с трибуны Кремлевского дворца, произнося написанную речь, надев через грудь широченную красную ленту со всеми спортивными медалями и орденами, ввели его фамилию в официальный список примерных граждан и коммунистов для напечатания и опубликования. Был случай, что авторитетом Яшина, как бульдозером, попытались сломить неугодного Валентина Гранаткина, чтобы заменить его на посту первого вице-президента ФИФА, послали бумаги с ходатайством, да получили по носу уведомлением, что сотрудничеством Гранаткина ассоциация довольна.
Ничего этого Яшину не было нужно. Он испытал на себе судьбу тех, кого принудительно, по разнарядке, утвержденной за толстыми стенами, выдвигали, не спросив их согласия, для разного рода показательных выдумок.
